много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди.^[668]

Если иные (…) мужественно встречают смерть, то

не из страха ли перед еще большим злом? (…) Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от страха.^[669]

[Знание — это своего рода припоминание. (…) Те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только припоминают, и учиться в этом случае означало бы припоминать.^[670]

Нужно достигнуть одного из двух: узнать истину от других или отыскать ее самому либо же, если ни первое, ни второе не возможно, принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем, точно на плоту, попытаться переплыть через жизнь; если уже не удается переправиться на более устойчивом и надежном судне — на каком‑нибудь божественном учении.^[671]

Я рискую показаться вам не философом,

а завзятым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они, если возникнет разногласие, не заботятся о том, как обстоит дело в действительности; как бы внушить присутствующим свое мнение — вот что у них на уме.^[672]

Когда кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же пройдет его влюбленность, он становится вероломным.^[673]

Кто (…) без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых.^[674]

Во влюбленном, словно в зеркале, он [любимый] видит самого себя.^[675]

… Во всей трагедии и комедии жизни (…) страдание и удовольствие смешаны друг с другом.^[676]

Платон увидел одного человека за игрой и кости и стал его корить. «Это же мелочь», — ответил тот. «Но привычка не мелочь», — возразил Платон.^[677]

Однажды, когда к нему вошел Ксенократ, Платон попросил его выпороть раба: сам он не мог этого сделать, потому что был в гневе. А какому‑то из рабов он и сам сказал: «Не будь я в гневе, я бы тебя выпорол!»^[678]

Платон, говорят, (…) сказал: «Аристотель меня брыкает, как сосунок‑жеребенок свою мать».^[679]

[Кинику Диогену:]

Какую же ты обнаруживаешь спесь, притворяясь таким смиренным!^[680]

Платон, умирая, восхвалял своего гения и свою судьбу за то, что, во‑первых, родился человеком, во‑вторых, эллином, а не варваром и не бессловесным животным, а также и за то, что жить ему пришлось во времена Сократа.^[681]

Стараясь о счастье других, мы находим свое собственное.

В своих бедствиях люди склонны винить судьбу, богов и все что угодно, но только не себя самих.

Бог в нас самих.

Кто не совершает несправедливости — почтенен; но более чем вдвое достоин почета тот, кто и другим не позволяет совершать несправедливостей.

Крайняя несправедливость — казаться справедливым, не будучи таким.

Сократ — друг, но самый близкий друг — истина.

Хорошее начало — половина дела.

Никто не становится хорошим человеком случайно.

Разумный наказывает не потому, что был совершен проступок, а для того,