это мужики.

– В баню идешь одним, выходишь другим.

– А здесь – автобус…

– Да, а баня будет. Лужков сказал – значит, будет.

А мне раньше. Я поднялся и посадил на свое место женщину.

Она была не одна, а с двумя кошелками.

И уговорила, вот уговорила меня на ее кошелки поставить тяжелый портфель.

Так мы и наградили друг друга и ехали – кто 20, кто 25, кто 40 минут – без злости и подозрений.

Каждый может стать артистом, когда люди уже собрались.

* * *

– Вы знаете, – говорила милая девушка, – я наивный

человек. Я повесила свое платье сушить, а его украли.

– Это что, было единственное платье?

– Да.

Все засуетились.

* * *

– Тетя Света, – сказала девушка лет семнадцати женщине лет сорока…

– Катенька, – сказала женщина лет сорока девушке лет семнадцати. – Не говори мне «тетя», не делай меня старше, просто говори «Света».

– Тетя Света, – сказала девушка лет семнадцати женщине лет сорока. – Если я вам буду говорить просто «Света», я буду такая же старая, как вы. А я еще успею, поэтому, тетя Света, выйдите и закройте дверь.

* * *

Во дворе толпились люди.

Я вошел.

Посреди двора гроб.

В нем венки «Наташе», «Наташеньке».

Старушки на стульях:

– Яму уж дадуть! Лет шесть дадуть. Вон уже третий ящик наверх потащили.

– Водки?

– Водки.

– Может, за счет интерната?

– Да уж так и будить за счет интерната. Вон шестой ящик потащили…

Над гробом склонились три сестры в черном.

– А как она умерла?

– В походе. Мальчишка ее убил. Из пугача, что ли…

– У нас один из пугача сам себя убил.

– Ну тот сам себя. Того не жалко. Они у костра сидели. Он ей в голову выстрелил.

– Автобусы пришли. Оркестр вылезает. Военные все.

– Седьмой ящик наверх потащили.

– Водки?

Оркестр. Военные летчики лет семнадцать-восемнадцать-девятнадцать-двадцать.

Дирижер старшина.

Построившись и, глядя на гроб и на дирижера, начали облизывать губы.

Дирижер поднял руку с надписью: «Не забуду мать», и оркестр тихо начал.

Рыдания усилились.

Началась давка.

Мальчишки полезли на дерево.

На заборе индонезийского посольства повисли сумеречные дети.

Посол

лично глядел из окна.

Плакали незнакомые тетки.

Интернатские выстроились вокруг гроба.

Кто-то фотографировал.

– Отойдите. Станьте так. Девочки, поближе. Подруги, положите руки на гроб. Мальчик, не мешай.

– Восьмой ящик наверх потащили.

– Да. Яму уж дадуть. Лет пять-шесть в лагере.

– Он же не хотел.

– Да тут уж чего хотел, чего не хотел. Все одно.

Давка усилилась.

Я представил свои похороны, и мне стало жалко маму и всех.

С трех сторон напирали девочки в слезах.

Я все равно ее не знал.

Но ей было шестнадцать. А мне пятьдесят.

Три таких с половиной.

Я выбрался.

На душе тяжело.

Дома обнаружил, что у меня в толпе сперли сто двадцать рублей.

Нет. Стоит жить, чтобы